Она говорила уверенно, с ухмылкой:

– Так напинают по твоей хромой заднице, что на директорском стуле не усидишь… Придётся не только про школу, а и про Мицаеву ногу, и про Катьку забыть…

– И правильно сделают! – сказал Сергей, поднимаясь, чтобы уйти из комнаты.

Но Мария заторопилась договорить:

– А я ещё и следователю заявлю, что письмо мною писано под твою диктовку. Что нам обоим захотелось без хозяйки обойтись…

– Даже так! – обернулся от двери Сергей. – Ну что ж, дело твоё, заявляй…

– Моё дело, моё. И шутка моя…

– Ах ты, оказывается, пошутила. Это когда же? Сейчас или когда письмо писала? Или когда велела Осипу переслать письмо почтою из Татарска в Казаниху? А ведь, кроме вас, в деревне больше некому так шутить…

– Чего ты мне этим письмом тычешь? Письмо-то – тю-тю! Заодно с твоей Катериной исчезло…

– В том-то и дело, что оно у меня. Катерина его в конторе забыла. Прихватила только пустой конверт. Ты хоть старалась корявила почерк, но я-то его сразу узнал.

Мария словно примёрзла к стулу. Даже руки не уронила. Они так и повисли над её коленями.

– Пошли, внук Анна, – позвал Сергей племянницу. – Мы с тобой пока в кухне поживём, а дальше видно будет, что нам делать…

Мария сорвалась со стула, подскочила и выдернула из-под руки мужа костыль. Но, сообразив, что Сергей «упрыгает» и с одной опорою, сорвала с его лица очки и хлестанула ими об пол!

Хлестанула и сама оторопела от сотворённого.

А Нюшке довелось поднять с половицы только пустую оправу…

Не настолько Сергей был слеп, чтобы не видеть, как Мария несколько минут спустя натянула у порога ботики, набросила на себя хозяйкин полушубок и пропала в ранней темноте декабрьской ночи…

Сам он остался сидеть в кухне, опершись обеими локтями о край столешницы. Голова его была зажата ладонями. Против него, на фитильке, опущенном одним концом в солонку, наполненную топлёным жиром, мелко подрагивал слабый огонёк.

«Плачет!» – поняла Нюшка.

Нет, Сергей не плакал. В нём трепетало сердце. Оно, похоже, исходило в беспомощность своею логикой. Всю жизнь в Сергее никак не смыкались понятия: человек и подлость.

Нюшка подошла к нему, тронула за рукав, прошептала:

– Поехали домой.

Сергей близоруко посмотрел на племянницу, силясь её понять. Она повторила:

– Плохо тут… с тётей Машей. Поехали домой.

– Да, да! – согласился он. – Плохо, внук Анна. Домой бы… конечно… Не получится домой…

– Почему?

– Как тебе объяснить? Поговорку такую знаешь: «Рад бы в рай, да грехи не пускают»?

– Знаю.

– Ну! И что же это, по-твоему?

– Это когда виноват кто-то.

– Ты права, Анна. Увы! А если права, то рассуди: разве не грех – оставлять людей в опасности?

– Опасность – это тётя Маруся? – спросила Нюшка. – А если мы тут жить останемся, тогда она уедет? Да?

На Нюшкино понимание происходящего Сергей ответить не сумел, потому сказал:

– Поживём – увидим…

Девочка прильнула к нему и, заглядывая в глаза, предложила:

– Она прокурора боится. Поехали к нему…

– Да, да! – согласился Сергей. – Ехать, так вместе. Расставаться нам теперь никак нельзя… Только не следует спешить. Хорошо, если бы она сама надумала ему признаться…

Сергей вынул из внутреннего костюмного кармана листок, сказал:

– А пока что письмо это надо куда-нибудь спрятать.

Нюшка не поняла причины сказанного, зато вспомнила, куда прятала письма бабушка Лиза.

– За зеркало, – не раздумывая сказала она.

– Верно! – удивился Сергей быстроте её совета. – Лучше не придумаешь.

Через минуту сложенный вчетверо листок спрятался над рукомойником в зеркальной глубине потусторонней кухни. Так, во всяком случае, показалось Нюшке.

Отец и сын Панасюки наладились ужинать, когда в избу влетела Мария. Второпях она запнулась за порог, но, готовая распластаться по полу, сумела справиться с телом и выровняла его перед самым столом. Трескучий мороз конца тысяча девятьсот сорок первого года клубом ворвался в распахнутую дверь, словно следом за Марией белым огнём горела дорога.

Фёдор рыкнул:

– Дверь закрой! Разиня!

Осип подхватился. За Марию исполнил сыновье повеление, ругнулся:

– Остолоп! Не видишь – человек не в себе?

И немедля обратился к «человеку»:

– Что случилось?

Мария сперва огляделась, будто проверила: не подслушивает ли кто? – и вдруг поняла, что отныне эти двое – её компания, её семья, если не судьба. Потому наперёд спросила, кивком указав на бутыль, стоящую на столе:

– Всё жрёте?

– Дожираем, – хохотнул Фёдор. – Без твоего надзора теперь хрен выпьешь. Мать моя часто говорила: «Проще чёрта окрестить, чем святоше угодить…»

– Я тебе сейчас покажу святошу, сам в чёрта крещёного перекинешься!

– Что случилось? – повторно спросил Осип.

– Сухари сушите, вот что случилось!

Осип не понял:

– Какие сухари?

– Ржаные! – осклабилась Мария. – Они дольше не портятся.

– Какие ржаные? – никак не мог Осип взять в толк её слова.

– А такие!

Мария ребром правой руки показала на левой ладони, как режут хлеб на сухари, и пояснила:

– Напластаешь – и в духовку…

– Я тебя сщас саму – в духовку, – не выдержал Фёдор. – Говори толком! Чё сопли жуёшь?

– Ещё раз гавкнешь, – повернулась к нему Мария, – побежишь у меня искать пятый угол… Может, мне лучше помолчать? – повернулась она к Осипу.

– Ага! – ухмыльнулся Фёдор. – Хотела баба молчать, да не знала, с чего начать…

Мария буквально зарычала на него:

– Заткнёшься ты или нет?! Да будет тебе, дураку, известно, – сочинила она враньё своё на живульку, – что Катерина Афанасьева собиралась днями на вас на двоих, да заодно и на аптекаря прокурору бумагу накатать, будто вы наркотиками подпольно торгуете.

– Откуда она узнала?! – воскликнул Фёдор, не осознавая, что этим вопросом он окончательно выдаёт Марии что себя, что отца, что Бориса Михайловича.

Осип от страха зашёлся очередью восклицаний:

– Мать честная! О Господи! Как же это? Быть того не может…

– А мне бы тогда откуда знать, если не может? Подумайте хорошенько…

Осип не стал «хорошенько» думать. Он сразу понял, что, потерявши голову, на хрена ль оплакивать бороду… Опустив долу глаза, стал рассуждать: